Мне хочется написать роман, состоящий из размышлений о любви, т. е. размышлений в нем должно быть больше, чем действия. Ведь жизнь меньше наполнена внешним действием, чем внутренним. Внешне люди большую часть времени почти неподвижны.Мне довелось как-то видеть людей в открытом окне напротив моего открытого окна. Это было, как экран, но люди, их было человек шесть (через узкую улицу), были со стороны почти неподвижны. Иногда кто-нибудь не спеша пересаживался с одного стула на другой, подходил к окну, закуривал. А ведь там, судя по накрытому к ужину столу, происходило какое-то действие, были гости, друзья. Шла жизнь куда более быстрая, чем та, что была видна снаружи.Могли быть обида, любовь, ненависть, страсть, воспоминания, скорбь, идеи.И все это внутри — быстрое, острое, жалящее, радующее, ускоряющее сердцебиение — в почти неподвижности, отсутствии внешних действий, движений.Издали поражало, что можно так медленно жить.
Сотри случайные черты
И ты увидишь — мир прекрасен.
Сотри нанесенные временем черты, свойственные старости, и ты увидишь ребенка. Себя! И — удивительная вещь! — в этом ребенке уже многое чуждо тебе, и ты понимаешь, что если бы ваши детства совпали и вы бы жили в одном доме или учились в одном классе, дружбы не получилось бы.
Все изначально заложено в нас! В нас можно что-то развить, куда труднее — привить. И привитое будет экзотикой, как диковинные плоды Мичурина. Но неприятного ребенка нам, взрослым, легче найти в его уже старческом облике, чем угадать в облике детском. Все же мы, взрослые, редко думаем: «Какой неприятный ребенок!»
У нее набралось много его писем. Она решила их сжечь. Получился довольно большой костер. Он то притухал, то вдруг снова ярко вспыхивал, красно просвечивал уже под обуглившейся горячей золой.
Она подумала, что в этой золе можно было испечь картошку.
читать дальше
Разговор двух художников:
В какой технике выполнено?
— Дерьмом на заборе!
Когда шел дождь, она говорила:— Опять окна с той стороны моют...То не дождь, а чьи-то слезыЛьются с неба на березы.Омывают каждый лист.Вечер холоден и мглист.Потому он так тревожит,Этих слез невнятный шум,Что причин понять не можетЧеловека бедный ум.
Некрасивая женщина с красивым военным мужем в магазине. Народ обратил на них внимание. А она: «Вы меня извините. Но как красоту делили — я спала, а как счастье делили — я проснулась!»И люди умолкли, оторопели.
Юбилей Пушкина.(1949.)Тихо запер я двериИ один, без гостей,Пью за здравие Мэри,Милой Мэри моей.Хор (негромко): «Милой Мэри моей».По-гусарски лихо.А потом солист пел: «Я вас любил: любовь еще, быть может».И оттого, что певец был военный и держал руку на портупее, романс звучал как-то по-иному, с новым смыслом.
В запахе ландыша есть острая, щекочущая примесь перца.
Все застопорилось. Такие вещи можно писать только в старости, когда все отошло, или в молодости, когда ничего не боишься.И только не на машинке. Она отвлекает меня от мыслей.Это работа для лета, потому что похожа на стихи.
.Страшный рассказ. Гречанка любила девочку, соседку, лет семи. У самой детей не было. Евреев угоняли, она девочку оставила у себя (спрятала), а мать послала по адресу (чтобы та спряталась там) и выдала. Так она стала матерью. Девочка выжила. За ней приехала бабка-еврейка. Девочке было 12 лет. Она сказала: «К жидам не пойду!»
Парикмахер-садовник работает через день: один день стрижет, моет и укладывает волосы, другой — подстригает кусты, деревья, домашние растения, которых здесь в изобилии.В общем, его профессия — стричь. И эта очередность как-то роднит человека с окружающей природой.
Академик обсуждал с врачом здешним — где лучше: здесь, в Доме ветеранов кино, или в подобном Доме у академиков. Он сказал:— Здесь лучше. Там старухи, а здесь старые дамы.
Есть два рода писателей. Одни пишут себя, другие — своих персонажей.Бунин всю жизнь писал себя, как Лермонтов.Оба выразили себя, свое. Они были полны обостренным чувством жизни до конца, и в каждом из них мы оплакиваем душу мальчика, хотя один — старик, другой — юноша. Но сколько общего! Чувство природы, воспринятой остро, почти болезненно от невозможности сохранить, удержать уходящий миг. Краски, свет, волшебство. И горечь, горечь! И разве мало желчи? Ого!Чехов — другого рода. Он сумел в силу скрытности отделить себя от героя, стать в стороне, сказав: «Смотрите!..»Его герои — это не он сам. Это Душечка, Ионыч, «Ванька Жуков, девятилетний мальчик», Каштанка... Гуров ближе других, но весь не он! Да еще доктор в «Скучной истории». Вообще доктора. Но ведь не муж «Попрыгуньи».Это герои книг. И у Толстого — герои книг, хотя он много взял из окружающей, близкой жизни и много вложил своего. Но все же это герои книг — персонажи. И Анна Каренина, и Вронский, и Катюша Маслова, и Наташа Ростова, и князь Болконский, и Левин, которому автор передал множество своего — от идей до сцены объяснения в любви.И все же Толстой стоит в стороне, говоря: «Смотрите!»Он не просвечивает, как просвечивают — светятся жизни М. Лермонтова и И. Бунина сквозь их прозу.Можно сказать, что Толстой и Чехов создали жизни действующих лиц, Бунин же (и Лермонтов тоже), как соловей, всю жизнь пел на утренней ли, на вечерней заре — одну свою...— Потому что Бунин и Лермонтов оба были поэты,— сказал Костя, когда я ему это прочла.
Читаю Фицджеральда Скотта. Дневники, заметки. Много упоминаний о Эрнесте (Хемингуэе), параллелей с собой. Думая о них двоих, скажу, что Скотт тоньше «Хема», но и слабее его. И как личность тоже. Он подмят судьбой, Зельдой. Эрнест же — сам подминал судьбу. Даже свой конец он решил по-своему.«Все остальное — чернила и проза».
Он был небольшого, скорее маленького роста. Но большая, красивая голова, очень гордо сидевшая на довольно широких плечах, придавала и его росту некое другое значение. Этому помогали и большие темные, но искрящиеся внутренним светом глаза, которые он наводил на собеседника, словно чего-то необычайного ожидая от него. Глаза юноши... Самое молодое, что было в нем.Он был однолюб. Это как разновидность растения, цветка. Он был как цветок, который цветет раз в сто лет. Но женщина, которую он любил, была из тех растений, что расцветают каждой весной.Он это знал. И страдал, как страдает растение, которое унесли из светлой комнаты в темный чулан. Так он чувствовал себя, когда она ушла от него к его другу. И стала женой его друга.«Воровка мужей»,— сказал о ней кто-то.Потому, что те, кого выбирала она, были женаты. Надо отдать ей должное — она выбирала людей достойных. Иногда ему казалось: было бы легче, если б она полюбила ничтожество. Но это был самообман.